Что меня поразило мне показалось интересным в этой серии картинок – отсутствие устойчивого авторского стиля в иконе. Хотя, казалось бы, и возраст автора почтенный, и работает в этой сфере давно, и сделано много – должен бы уже устаканиться.
Ан нэт.
Иные произведения на этой выставке суть узнаваемые копии под копирку с известных образцов. Т.е. берется контур – любой! Русский, греческий, высокостильный, примитивистский, удачный, малоудачный, «живописный» или графичный, близкий автору стилистически или совершенно далекий и непонятный – любой, повторяю, контур калькируется – и в его границах вздувается НЕКИЙ рельеф. Ну, просто вздуваецца и фсё. Контур-то скопирован, значит, каноничненько.
Ежу понятно, что здоровый нормальный выпускник Абрамцевского училища такого архангела от своих собственных творч-щедрот ни за что бы не вырезал, тут всё чужое, недопонятое, приведенное от непонятного к общему знаменателю, вот к этому равномерному вздутию некого нивелированного рельефа в сетке контуров.
А у средневекового-то художника всё было иначе!
Всё было иначе: честнее, свежее, естественнее и тоньше - от пластики лика до перышек в крыле.
Во многофигурной композиции этот авторский вклад, это нивелирование объемов и даже контуров, их благополучная фестонизация , сведение всего к общему знаменателю (линии становятся параллельнее, расстояния между ними одинаковее, округлые контуры – «циркульнее») – ещё виднее. 
А тут автор уже сам, сам сочинял, видно, да? И контуры сочинял, и объемы согласно своим контурам. Тут он дал волю собственным представлениям о прекрасном, заповедная область сакрального составилася из благополучных тяжоленьких шлакоблоков и обвисших подушечек.
Почему же тогда я говорю, что нету устойчивого авторского стиля, вот же он?
А потому, что автор умеет (и, видимо, хочет) сделать и по-другому. Вот картинка, для которой не нашлось «византийского» образца, и автор погряз в падшем живоподобии припомнил старый добрый академизм. Но не решился припомнить его до конца. Получилась ни рыба, ни мясо. 
Нет ни по-настоящему убедительной анатомии, живых лиц, реалистичного пространства – ни радостей средневекового подхода к изобразительности (единого ритма, отчетливо сконцентрированной на главном композиции, смелых пространственных ходов).
Показать эту картинку человеку со стороны – увидит двух танцующих женщин. Справа – экскурсовод под охраной двух воинов, слева – кому-то делают трепанацию черепа, и ассистенту дурно. Картинка ужасная, но не потому, что автор «впал в живоподобие», а потому, что автор ни до хорошего академизма не дотянул, ни до приемлемого, устойчивого баланса между средневековым и академическим не дотянулся. Больше всего это похоже на наглядную агитацию 70-х годов.
Вот, кстати, и светский сюжет, называется, правда, «Ангел мой крылатый», но тем не менее сюжет чисто светский – единственный если не на выставке, то в ряду фотографий. Сюжет, как это ни парадоксально, блестяще характеризует меру воцерковленности автора.
А между тем мог бы получиться хороший церковный художник. Вот несомненно лучшая икона из всей подборки, единственная, которая мне почти без оговорок понравилась.
Взят прекрасный образец, греческий, высокого стиля, максимально близкого к академизму и ещё не тронутый маньеристическими тенденциями. Автор не контуры переснял со своим, отсебятинным, условно-декоративным объёмом, а вот именно объём образца постарался передать, и через тот объём – черты и выражение лика. Приблизиться к Первообразу через образец. Это и есть та дорожка, по которой стоило бы ходить. Брать понятные образцы высокоразвитого стиля и пытаться делать не подстрочники, а высокохудожественные переводы на язык рельефа.
Но никто не подсказал вовремя. Икона же ж у нас не искусство, а богословие и этот, как его, канон. Даже слов таких нету в «каноническом» сознании – «стиль», «выражение лица», «хорошо», «плохо», «живо», «мертво», «пошло», «грубо», «примитивно», а есть там только Леонид Успенский.
