В мемуарах, записках, наставлениях и прочем таком разнообразных монахов, клириков и даже несановных духовных людей постоянно попадается одна и та же фигура, паттерн один и тот же, не придумаю как его назвать, просто опишу –
- герой (героиня) оказывается обуреваем(а) унынием, разочарованием, обидой, духом протеста по случаю каких-то впечатлений из приходской или общинной жизни. Скажем, сталкивается с (торжествующими, неограниченными) глупостью, завистью, клеветой, агрессией и пр., и с того унывает. И тут – тадам! – происходит, разом или постепенно, что-то такое, что переменяет... что бишь переменяет?
На первый взгляд, тут самый пестрый калейдоскопъ: герой может быть переведен из неблагоприятного места в благоприятное, или его гонитель может быть так или иначе элиминирован, или гонитель раскаялся
Герой (героиня) более не унывает, не бесится, не боится, не нервничает. Уж по крайней мере не так нервничает, как в начале авентюры.
И по умолчанию считается, что это хорошо.
Но у меня некий внутренний кураев почему-то выныривает на этом месте и задает свой фирменый эхидный вопрос кувалдой, помните этот столь популярный четверть века назад вопрос?
Про а в каком, дескать, кармане у вас измеритель благодати?
Правда, Кураев почему-то задавал его всегда тем, именно тем и только тем, у кого приборчик пищал.
Но почему-то ни разу не задал его тем, у кого прибор молчит, или, как в описанном паттерне, попищал да и замолчал, или хотя бы с воя пожарной сирены перешел на слабый треск.
А ведь это тот же самый прибор, другого нету. С какой стати мы должны ему доверять теперь, когда он не пищит, если мы ехидно, огульно и с порога не доверяли ему, когда он пищал?
